Был ли Пушкин романтиком? Перестал ли им быть? И если да, то почему?
Слова «романтизм», «романтический», «романтика» — одни из самых заезженных в нашем лексиконе. Их используют то как синоним гламура, то как расплывчатое обозначение всего витиевато-«красивого» и поэтичного, то как аналог мечтательности. Но у этого явления есть хорошо изученная искусствоведами сущность и исторические корни.
На первом заседании Литературного клуба мы затронули тему постепенной эволюции пушкинского миросозерцания — от дерзкого юношеского вольтерьянства и бунтарства к трезвому христианскому реализму. Увлечение романтическими идеями и мятежной поэзией Байрона стало на этом пути важным этапом. В то время в европейской и русской словесности была мода на демонически гордое презрение к «постылой» повседневной действительности.
Может ли крупный художник — чуткий сейсмограф исторических колебаний — пройти мимо эпохальных веяний своего времени? Как правило, нет. Вариативность лишь в том, что одни творцы впадают в сильнейшую зависимость от таких поветрий, а другие, оставаясь открытыми к ветрам истории, сохраняют духовную самостоятельность, внутреннюю свободу и крепкий иммунитет к колебаниям интеллектуальной моды.
Пушкин «переболел» байроновским романтизмом, как ветрянкой, в первой половине 20-х годов XIX века. Сегодня довольно курьезным выглядит тот факт, что пик прижизненной популярности поэта пришёлся как раз на это время — момент появления его «южных поэм».
В дальнейшем — когда создавались шедевры пушкинской прозы, «Годунов», маленькие трагедии, последние главы «Онегина», — популярность его стремительно падала. Публика не могла простить гению его отказ от пышного романтического стиля и красочной экзотики «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана».
Всю вторую половину 20-х и начало 30-х годов XIX века Пушкин прощается с романтизмом и преодолевает его в себе. Во всех его вариантах — и в виде гордого байронизма, и в виде сентиментальной утопии, и в виде непримиримой политической революционности декабристского толка.
Пушкин почти высмеивает инфантильную «неотмирность» Ленского и демоническую мстительность мрачного дуэлянта Сильвио. Он ищет мудрой простоты и цельности, объективности, широты кругозора, согласия с извечной народной правдой. Он ставит чистоту, простосердечную твёрдость и верность Татьяны Лариной выше умственной сложности и моральной «независимости» Онегина. А здоровый нравственный инстинкт «заурядного» Петруши Гринёва — выше хищной мятежности харизматичного Пугачëва.
Так прощание с романтизмом становится для Пушкина формой вхождения в фазу духовной зрелости, позволившей ему подняться к высотам подлинно христианского миропонимания. Что выражается не во внешних атрибутах письма, а в самом духе его художественных творений.
На следующем заседании Литературного клуба мы продолжим размышлять над этими вопросами на материале творчества М. Ю. Лермонтова.