Наша рубрика «Современный сленг или как понять о чем говорят дети» поделила читателей на два лагеря: на противников новых слов и на лояльно к ним относящимся. Решили копнуть глубже и поговорили с председателем Филологического совета Тотального диктанта и ведущим популярного подкаста «Розенталь и Гильденстерн» Владимиром Пахомовым о современном сленге, почему он стал таким непонятным, чем молодежные словечки так раздражают старшее поколение и в силу каких причин языковой конфликт отцов и детей никак не утихнет…
— Тема разговора у нас почти вечная — недоумение от языка, которым разговаривает молодое поколение. Старшее поколение боится, что больше никогда не будет понимать своих детей и внуков. Более того, возникает еще одна пугающая мысль: русский язык портится, что же дальше будет?!
— Каждое поколение говорит немного на другом языке, и каждое поколение выслушивает от родителей, бабушек, дедушек упреки в том, что они изъясняются некрасиво, неправильно, язык портят, коверкают. Нынешние дети тоже станут бабушками и дедушками и будут говорить о том, что их внуки угробили прекрасный, незамутненный русский язык начала XXI века. Так что это действительно вечная тема и такие разговоры будут всегда.
— Как людям справляться со страхом потерять какую-то важную связь? Вот она была, а потом слышишь, как по телефону говорит твой сын или дочь, и не понимаешь примерно две трети того, что говорится.
— В каком-то смысле в этом и есть цель сленга! Любой язык некой замкнутой группы, профессиональный жаргон, территориальный или вот, как в нашем случае, молодежный жаргон для того и существует, чтобы оградить своих от чужих, провести границу. Чтобы те, кто старше, не понимали. Так они могут закрыться от мира взрослых, обсуждать проблемы в своей среде. И жаргон с этой задачей прекрасно справляется.
Ну а если попытаться какие-то успокаивающие слова найти для учителей, родителей, бабушек, дедушек… Во-первых, они могут вспомнить, что и сами в свое время тоже говорили не идеально. Кроме того, все эти слова не навсегда. Они очень быстро меняются. Одно из условий молодежного жаргона — яркость, образность. В нем должно быть что-то новое, оригинальное, дерзкое, незамыленное. А когда слова приедаются, становятся известны всем, особенно родителям, — пора придумывать новые. Происходит очень большая сменяемость слов, и когда дети вырастут, они эти слова использовать уже не будут.
— …И когда старое становится рутиной и прекращает обладать вот теми функциями и свойствами, новым лексиконом начинает заниматься уже новое поколение…
— Да, и язык двенадцатилетних, шестнадцатилетних, восемнадцатилетних, двадцатилетних совершенно между собой не похож. Мы говорим «молодежный жаргон», но молодежь — это люди от 12 до 30, и практически каждые 2–3 года возникает совершенно новый класс слов. Если в каком-то из этих поколений словечки «краш» или «кринж» считаются последним писком моды, то у других это безумно устаревшие слова, их только пенсионеры могут употреблять.
— А феминитивы? Они проникли в сленговую среду, отчасти в ироническом контексте, но тем не менее. То есть, значит, социальные перемены, то, что происходит во внешнем мире, проникает и в сленг! Как, помните, у Ильфа и Петрова: язык большого мира и язык маленького, да? И речь молодежи на это откликается?
— Конечно, и то, что у старших может вызывать раздражение и отторжение, молодежь совершенно нормально принимает и воспроизводит. Для многих молодых людей слова «авторка» или «редакторка» абсолютно нейтральны, нормальны, никаких проблем не вызывают. У меня была интересная история. Няне моего старшего сына 19 лет, представитель как раз этого поколения. Она устраивалась на практику в школу, где директор — женщина. И вот в разговоре с кем-то из администрации, обозначая директора, няня употребила слово «директриса». В итоге та сотрудница, женщина уже солидного возраста, в районе 50–60 лет, очень резко отчитала девушку за такую дерзость. То есть для 19-летней слово «директриса» совершенно нормальное, нейтральное, обозначающее женщину-директора, а для сотрудницы администрации, которая ее в три раза старше, едва ли не оскорбление… Буквально конфликт отцов и детей.
— Нынешний сленг, на котором говорят те, кому от 12 до 18, — не монолитен, складывается из совершенно разных источников. Что-то из восточных комиксов, что-то из интернет-мемов, вдруг появляется чья-то фамилия — как со словом «скуф» — и становится неожиданно именем нарицательным, превращается в определение…
— Именно так. Очень много разных источников. Много слов пришло из языка геймеров. Много — как и в предыдущие эпохи — англицизмов… Наверное, это потому, что сейчас молодые люди очень разные. У них разные интересы. Они читают разные книги, смотрят разные фильмы и сериалы. И отовсюду приносят слова. В предыдущих поколениях, наверное, было то, что называется общим культурным кодом, когда мы все смотрели одно и то же кино, читали одних и тех же авторов, и по цитатам из «17 мгновений весны» спокойно опознавали контекст. А сейчас такого нет! В данное время, пожалуй, нет каких-то книг, которые читали бы все 12-летние, или фильмов, которые они все посмотрели. И неудивительно, что слова приходят из совершенно разных источников. Хотя одно направление в целом можно выделить, самое популярное. Это «именование» людей по принципу того, насколько приятно с ними общаться и насколько они представляют или не очень угрозу для окружающих. Вот все эти «чечики», «масики», «тюбики», «штрихи», «нормисы».
— Я знаю, что школьных учителей, прежде всего филологов, тревожит тенденция к сокращению, редуцированию слов. Классический пример того, что вызывает дрожь, — тот самый «однокл» или даже «днокл», который произошел из «одноклассника».
— Но чем в этом смысле «однокл» отличается от слова «маг», сокращения от «магнитофон», и от «препода», который «преподаватель», совершенно непонятно. А ведь эти слова из лексикона старших, да и нашего с вами. Главное — препод преподом всегда и будет, потому что в разговорной, живой, бойкой речи сокращение слов — это совершенно нормально. Естественно, мы никогда не говорим так длинно, как пишем. Вот когда-то электрический поезд сократился до «электрички»… И эти вот несколько стадий сокращений проходит множество слов. Да, сегодня они говорят быстрее, и им некогда выговаривать: «одноклассники».
— Так как же убедить этих испуганных людей в том, что с русским языком, нашим прекрасным, многогранным, ничего особенно страшного не происходит?
— Мне кажется, здесь помогают только примеры из прошлого, примеры тех дискуссий, которые велись в прошлые десятилетия и даже столетия о том, что с русским языком всё в порядке. Устная разговорная речь всегда отличалась от речи письменной. Всегда то, как мы писали, и то, как мы говорили, имело отличия. Было бы странно, если бы сейчас люди изъяснялись так же, как говорили, например, в XVIII и XIX веке. Жизнь меняется, язык меняется, это совершенно нормально.
Но вы знаете, практика показывает, что людей, которые свято убеждены, что всё плохо, что русский язык портится, что он вот-вот умрет, очень сложно убедить в обратном. Приводишь примеры сотен слов, которые поменяли ударение, значение, написание, наконец! Но всё равно — то, что привычно и знакомо, не вызывает никакого раздражения, а всё новое — это недоумение, злость и желание отшлепать тех, кто говорит иначе.
— Удивительно, конечно, что перемены в повседневной жизни, вне лексического пространства, принимаются более спокойно. Скажем, 20 лет назад представить себе современный смартфон было довольно сложно. А сейчас и немолодые люди пользуются ими довольно бойко… Чем отличаются в этом смысле лексические перемены от бытовых, технологических?
— Но ведь этот вопрос всегда вызывал негодование и недоумение! Еще в 1930-х наш выдающий лингвист Пешковский писал, что нигде больше, ни в какой области человеческого духа мы так не консервативны, как по отношению к языку. Языковой идеал, в отличие от всех остальных, всегда в прошлом. И всегда носители языка уверены, что он меняется только в худшую сторону, что раньше было лучше. В школе на уроках русского наш язык предстает какой-то такой… немножко застывшей глыбой. В нем всё стабильно, всё разложено по полочкам, ничего не меняется и не должно. Поэтому для многих тот русский, который они выучили в школе, вся эта база — главное, что они знают и хотят о нем знать. Учителя ведь почти ничего не говорят о том, какой путь наш язык прошел за все свои годы, какое колоссальное количество слов изменило значение и грамматические характеристики. Если бы школьникам приводили десятки, сотни примеров того, как слова переходили из мужского рода в средний, из среднего в мужской, из мужского в женский, то современные изменения мало кого бы пугали. А так всем кажется, что, когда «кофе» становится среднего рода, это катастрофа и гибель русского языка. Хотя кофе среднего рода с XVII века…
— Я вдруг вспомнил в качестве примера того, как язык менялся во времени. Александр Сергеевич Пушкин писал слово «счастье» через букву «щ».
— Да, потому что тогда были колебания в написании. Я думаю, что Пушкина (собственно, это не моя мысль, многие коллеги-лингвисты её высказывают) за то, что он сделал с русским языком, сейчас бы, что называется, «захейтили». Потому что Пушкин сблизил две стихии: высокий книжно-письменный язык, существовавший до него, и народную живую разговорную речь. На стыке этих двух направлений, благодаря поэту, и сформировался тот язык, который мы называем современным русским литературным. Отсчет ведем именно от Александра Сергеевича. А вот сейчас сближение литературного языка и народной речи вызвало бы скорее негативную реакцию. С другой стороны, все наши классические словари — Ушакова, Ожегова — на этапе создания и публикации вызывали очень негативную реакцию, а потом становились классикой.
— Если резюмировать: вы же убеждены, ничего страшного с языком не происходит?
— Мне кажется, если попытаться какую-то мораль вывести и, возможно, даже общепримиряющий тезис, можно вспомнить шутку, популярную несколько лет назад в интернете. Диалог:
— Бабушка, где мой айкос?
— На антресоли… а что такое айкос?
— А что такое антресоль?
Вот мне кажется, хорошо бы всем держать в голове, что это просто разные русские языки, разные пласты и регистры. У бабушек и дедушек свои слова, у внуков свои, и было бы здорово иметь в виду, что разные поколения говорят по-разному, но всё равно нам нужно как-то друг друга понимать. В идеале постараться бы это понимание облегчить, что-то объясняя по ходу, без подтекста «ты маленький дурачок, не понимаешь» или «ты старая из ума выжила». Сознавать, что это нормально, когда у разных поколений немножечко свой язык. Тогда нам всем будет лучше жить… Я тоже иногда ловлю себя на том, что, когда слышу речь подростков, у меня мороз по коже: «Господи, на каком языке они говорят?!» Да, как у человека у меня может это вызывать раздражение, но я сразу же, с одной стороны, включаю лингвиста и подключаю профессиональный интерес, а с другой — вспоминаю, что сам когда-то был восемнадцатилетним и говорил далеко не литературно. И эти люди когда-нибудь станут сорокалетними и будут дергаться от того, как говорят их дети.
Фото: Владимир Пахомов, научный сотрудник Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, ученый секретарь Орфографической комиссии РАН, председатель Филологического совета Тотального диктанта